Кафе `Ностальгия` - Зоя Вальдес

До сегодняшнего дня я не перечитывала его. Уже пять утра, а я так и не сомкнула глаз, простыни вымокли от пота. Я слышу, как поднимается Шарлин, она встает рано. Входит в комнату, – я притворяюсь, что сплю. Кладет мне руку на лоб. Марсела, у тебя температура, проснись. Она трясет меня за плечо, я делаю вид, что как будто бы только что проснулась. Шарлин уходит, забрав тетрадь, возвращается с градусником. Я не привыкла к тому, чтобы мне совали эту штуку в задницу. И под мышку тоже, я устала говорить ей это; и все же я уступаю: беру градусник в рот. Хоть бы продезинфицировала его, сколько ты им не пользовалась, упрекаю я ее. Она ласково называет меня дурочкой, поросенком, грубиянкой, неучем – сколько еще таких же нежных словечек припасено у нее для меня. Ля-ля-ля, у тебя сорок. Она быстро одевается, чтобы сбегать за лекарствами в аптеку на Севастопольском бульваре. Не уходи, я мигом вернусь, раскройся, это не хорошо, что ты лежишь под ватным одеялом, впрочем, окна открывать не надо, от сквозняка тебе может стать еще хуже, в ее голосе слышна тревога. Едва за ней закрывается дверь, я встаю, одеваюсь и удираю. Мне совершенно не хочется, чтобы меня жалели, чтобы кто-то заботился обо мне. Я уже взрослая и сама могу выбирать, что мне делать и куда идти, мне нравится, что у меня жар, что миндалины мои опухли и полны гноя. Самое лучшее, что со мной может случиться, это воспаление легких со смертельным исходом. Быть может, так я добьюсь, что ко мне на похороны приедет Самуэль. И что мне с того? Чтобы добиться его возвращения, то есть я хотела сказать, собственной смерти, совершенно не обязательно ждать какой-либо болезни, можно просто покончить с собой. Я ничего ценного не потеряю, разве что жизнь. Но рано или поздно я ее все равно потеряю, когда-нибудь мое ничем не выдающееся существование прекратится. Покончив с собой, я бы опередила события и избавила бы себя от ненужных формальностей. Я пулей слетаю вниз по лестнице, спотыкаюсь о ковер и почти лечу в пропасть, но вместо того, чтобы отдаться во власть бездны, цепляюсь за перила в страхе, что сломаю себе ребра или переломаю ноги. Но разве пару секунд назад я не желала себе смерти? Зачем я спасаю себя? Представить только, что будет, и меня уже тошнит и кружится голова. Трусиха, кто так думает, тот вряд ли решится сделать больно даже пальцу на ноге, не хватит смелости, чтобы треснуть по нему молотком. Однажды я уже играла в русскую рулетку, Самуэль, и ты там был, но вряд ли ты это помнишь. Так помнишь ты это или нет? Лучше мне броситься в Сену. Черт возьми, имея такое прекрасное Карибское море, хотеть броситься в эту вонючую и грязную реку. Если бы в этот час были открыты турагентства, я купила бы билет на самолет только за тем, чтобы покончить с жизнью на родном пляже. Черт, я даже не могу достойно покончить с собой, покончить именно в том месте, которое я для этого выбрала, которое принадлежит мне, потому что я там родилась! Хотя я не думаю, что есть что-то героическое в том, чтобы тобой пообедала акула. Правда, я ничего не увижу и не буду ничего знать, полагаю, это дело всего лишь нескольких мгновений. Что случится с моими глазами? Да их заглотит, словно пару маслин, акула. Учти, Марсела, ты ничего и никогда больше не увидишь. Все потонет во мраке, в полнейшем мраке. А может, и нет, и там будет много света. Так много, что мне придется закрыть глаза, и потому я не смогу ничего увидеть. Но глаз уже не будет, как и ничего другого. Да ни за что в жизни я не откажусь от способности видеть! Я даже не могу отказать себе в чтении газет, хотя в них и пишут только о грязных сторонах рода человеческого. Рассвет, почувствуй его аромат, ты жива, слизни языком каплю пота, ты жива, ущипни себя за живот, за соски, ты жива, слушай песню колибри. Колибри? Нет, это невозможно, здесь не водятся такие птицы. А почему нет? Вполне вероятно, что они прилетели сюда с Того Острова, исключительно для того, чтобы навестить тебя, они поют о твоей далекой стране. Посмотри в их сияющие глазки. О, так и есть, это мои колибри! Вот в конце улицы появляется солнце, то самое, что шесть часов спустя согреет и мою землю. О, взгляд, удивительная гармония! Я жива.

Как только Самуэль исчез, словно Альбертина у Пруста, я взяла свой старенький «кэнон» и, чтобы заполнить безделье, решила поснимать город. Сказала Шарлин, что возвращаюсь к фотографии, правда, исключительно частным образом. Шарлин была этому так рада, что не смогла удержаться, чтобы не сообщить по Интернету о моем решении мистеру Салливану. Тот послал факс, напоминая мне, что двери его агентства всегда для меня открыты, добавил, что помогает моему другу Самуэлю, весьма одаренному молодому человеку, и уже ввел его в рекламный бизнес. Я ответила ему нежным письмом, полным благодарности, в котором, однако, дала понять, что не чувствую еще в себе сил вернуться к репортерской жизни, что пусть он, пожалуйста, даст мне побольше времени, чтобы прийти в себя и подумать о своем будущем.

Бродя по Парижу, я зашла в одно маленькое турагентство, – меня привлекло заманчивое предложение скататься на Тенерифе; не долго думая, я купила билет туда и обратно. Это просто здорово: повидаться с Эммой и Рэнди. Я сообщила им, что прилечу в конце недели, они обрадовались вдвойне – именно в эту субботу у них начинался отпуск. Я бросила в чемодан «Музыку хамелеонов» Трумэна Капоте[232]– не могу отказать себе в огромном удовольствии заново перечитать тот рассказ о похоронах, в котором он разговаривает с Мэрилин, – добавила еще купальник и пару летних шмоток – немного вещей на недолгое время: всего четыре дня. Моя новая работа визажиста на телевидении не позволяла мне долго отдыхать.

В аэропорту Сур-де-Тенерифе меня встретила жара субтропического острова, терпкая духота сухого воздуха совсем рядом с гостеприимным океаном, ясность гор, проступающих сквозь пасмурную утреннюю пелену, горячие приветствия и обычные возгласы: «ой, любовь моя», «как дела, радость моя?», «мы здесь, любовь моя», «успокойся, солнышко», «пока, душенька»; на какое-то мгновение мне показалось, что я нахожусь на улице Энрамада в Сантьяго-де-Куба. Я выбралась из аэропорта, волоча за собой чемодан на колесиках. А вдруг эти сумасшедшие не пришли меня встречать, подумала я, разглядывая место, так похожее на то, к которому я постоянно возвращаюсь в своей ностальгии. Еще один остров. Я нервничала, прошло тринадцать лет, как мы виделись в последний раз. Сильно ли они изменились? Возле маленького здания аэропорта хлопнула дверца красного автомобиля, не помню, какой марки – я никогда не разбиралась в автомобилях, – возле машины стояла Эмма, одетая в шорты бежевого цвета, белую блузку с кружевным воротом, льняной бежевый пиджак наброшен на плечи, глаза скрыты под очками с роговой оправой. Эмма прижимала к груди книгу Дульсе Марии Лойнас[233]«Лето на Тенерифе». Рэнди выскочил из машины с другой стороны, на его лице – неизменная со времен наших детских похождений улыбка: растянутые губы, ямочки на щеках, кончик языка зажат зубами. На нем белый пуловер с плотно прилегающим воротом, обтягивающие джинсы, сандалии из толстых кожаных полос. Сердце мое чуть не выпрыгнуло из груди. Мы обнялись, Эмма быстро отстранилась, ей всегда была чужда излишняя чувствительность. Нечего, нечего устраивать спектакль, на нас же смотрят, мы же цивилизованные люди. Ну как, по тебе там еще не плачет европейская премия? Рэнди был более пылок, он поднял меня, дважды обернулся кругом оси и потом поставил на место, так, словно вставил подсолнух в муранскую вазу.[234]Кто бы мог подумать, что мы снова встретимся? Понимаете? Нужно только верить, и все сбудется. Тот, в ком нет упорства, не побеждает. Знаешь, Map, сказала Эмма, ни за что не угадаешь, кто работает в здешнем ресторане «Монастырь» в Дель-Норте. А ведь ни много ни мало это Лули; вряд ли нам удастся повидать ее, потому что она уезжает в отпуск в Афины, она просто вся из себя вышла, когда я предупредила ее о твоем приезде, нам нужно позвонить ей скорее, по крайней мере, мы успеем хотя бы поздороваться с ней. Она не знала точно, когда едет, потому что билеты покупал ее ухажер, но вполне возможно, билеты будут на завтрашний рейс. А отсюда туда час езды, час езды между Севером и Югом. Опять эта вечная борьба между полюсами, подумала я. Ты в курсе об Андро? Я полгода назад ездила в Майами, постой, я тебе рассказывала, все было прекрасно, там я познакомилась с Лусио, меня встретили как королеву. Приятный парень этот Лусио, мне он очень понравился. И мне, Эмма, и мне. Не знаю, провела ли Эммита психологическую подготовку по поводу той стаи котов, которых мы усыновили, надеюсь, они не доставят тебе много беспокойства, предупредил Рэнди. Эмма, и когда это тебе стали нравиться кошки? Сегодня мне из-за них попало. Она тратит кучу денег на лучшую еду: печенка, лосось, почки; если бы какому-нибудь коту из Луйяно довелось столкнуться с меню, которое выдает «Чанго»,[235]то его кондрашка бы хватила от удовольствия. Да что кот! Если любому человеческому существу из Луйяно попадется одна из этих банок, то он выскребет ее до дна, да еще упаковку покусает. Там чем дальше, тем хуже. Мне рассказывали, что так и отключают свет в этом долбанутом Альмендаресе. Представь себе, я говорила как-то с Данией, ее бабушка как раз только что умерла у себя дома, она позвонила в больницу «Каликсто Гарсиа»,[236]чтобы прислали судебного врача. А врач, выслушав ее по телефону (секретарей уже не существует), сказал, что, мол, милочка, у меня нет свободных машин, возьми такси и сама привези сюда труп. Даниа взмолилась, где она найдет такси в такое время, к тому же в городе вырубили свет, и где у них, у родственников, доллары, чтобы оплатить транспорт. Ладно, солнышко, посади ее на велосипед, а если нет велосипеда, то топай сюда с удостоверением личности покойной, и это все, что я могу для тебя сделать, и он повесил трубку. Даниа отнесла документ в больницу, врач бросил взгляд на фото и подписал медицинский акт, в котором зафиксировано, что старушки больше нет среди живых. Вернувшись домой, Даниа два часа набирала номер похоронной конторы, пытаясь дозвониться. Все время попадала в Министерство иностранных дел. Наконец сонный голос подтвердил, что она попала туда, куда нужно: «Что за ерунда, и чего это народу приспичило помирать именно сегодня; каждый раз, когда я заступаю на смену, народ мрет просто пачками! Послушай, у нас нет освещения, цветов, венков тоже нет, мы их заказываем в Мачадато, и ничего еще не привезли, к тому же нет свободной машины», Даниа попросила у соседки велосипед, потому что бабушка уже стала попахивать, сняла в ванной неоновую лампу, привязала ее вместе с телом к решетке, села на велосипед, и так она давила на педали на свой страх и риск до самого Серро, боясь, что ее поймает полиция и обвинит в торговле мертвецами и скобяными изделиями. Так как бабушку в подвал спустить не могли, ведь лифты не работали, и все остальные помещения были непригодны из-за дождей, а ремонт там давно не делался, старушку положили на прилавок кафетерия и размалевали так, как она и при жизни-то никогда не выглядела – сущий попугай с острова Пинос. Когда бабушку переложили в гроб, Даниа обратила внимание на то, что нижняя часть гроба сделана из неполированного и нелакированного дерева, а верхняя, выкрашенная черным, имела квадратное отверстие – без стекла – на уровне лица умершего человека. А как же стекло? Вот оно, я принес его, это единственное стекло, которое есть, поэтому мы называем его блуждающим. Сейчас ты подпишешь мне бумагу в подтверждение того что я положил стекло тебе. Не тебе, а ей. Прежде чем уйти, принесешь бумагу со второй подписью в доказательство того, что ты его вернула. Выходит, что когда бабушку будут закапывать, то земля будет падать прямо на нее. Точно, доченька, но это уже не мое дело. Как только труп вынесут отсюда, это уже не моя ответственность, а могильщика. И торопись, через полчаса привезут следующего. Но покойники лежат так не меньше шести часов, вздохнула Даниа. Это раньше так было, солнышко, а сейчас тридцать минут, и все дела.